СССР как кульминация прусского духа

Здесь прусский дух…

Когда Петр I озаботился проблемой, как победить извечный бардак, он обратился к опыту «полицейского государства», процветавшего в многочисленных немецких феодальных королевствах и княжествах, на которые в ту пору дробилась Германия.

В самом термине «полицейское государство» в XVIII веке не скрывалось никакой негативной коннотации. «Полицейское государство» предполагало жизнь по точной, предельно выверенной инструкции, ибо считалось, что человек, если его предоставить самому себе, ни на что иное, кроме как анархии и дебоша, в общем-то, не способен.

С учетом того, что Германия в XVII веке прошла через кровавую вакханалию Тридцатилетней войны (1618-1648), в которой полегла половина ее населения, философическая конструкция, полагавшаясамостоятельно мыслящее и действующее человеческое существо, как минимум, неразумным, а, как максимум, опасным, с точки зрения современника не казалась такой уж сомнительной.

В конце XVII века в ряде немецких государств были сочинены детальнейшие уставы, регламентировавшие военную, административную, хозяйственную и социальную жизнь. Апофеоза все достигло к середине XVIII века при прусском короле Фридрихе Великом (1740-1786), который был готов идти так далеко, как задумываться о жизни по уставу для сугубо гражданских лиц – мужчин, женщин и детей.

Осуществлено это не было, но за Пруссией надолго закрепилась репутация передовика в области сочинения регламентов для существ разумных и «немношко пороть, йая, йая, и немношко вешать» для упорствующих в своих человеческих слабостях и заблуждениях. Отсюда и знаменитый «прусский дух». Однако не нужно делать из Фридриха недалекого солдафона. Взглядов он был широких (включая нетрадиционные сексуальные отношения). Отменил в Пруссии цензуру. Покровительствовал наукам и искусствам. В общем, и со стороны либералов ему можно поставить «маленький, но плюс».

Слово «полиция» XVIII веке трактовалось в широком смысле как «упорядоченная рациональная администрация». Отсюда и термин «полицейское государство» – государство, где бардак побеждается уставом и поркой.

Петр I во время своих многочисленных зарубежных странствий предметно ознакомился с передовыми немецкими практиками. В России все вылилось в многочисленные уставы, Табель о рангах и Тайную канцелярию, своими методами вкладывавшей ума тем, кто цеплялся за «преданья старины глубокой».

Петровские уставно-порочные «инновации и модернизации» по немецким лекалам были закреплены в эпоху царствования Анны Иоанновны (1730-1740). Она вошла в историю «Ледяным домом» и немецким засильем. Несправедливо забыты были возрождение при ней российского флота, пришедшего в полный упадок после смерти Петра I, упорядочение администрации, разворачивание масштабных инженерных работ и первые громкие победы над турками, одержанные генерал-фельдмаршалом Минихом. Что же касается «немецкого засилья» и многочисленных балтийских немцев, которых «подтянул» Бирон, то, спрашивается, какая этническая группа, оказавшись у той или иной кормушки, своих не подтягивает?

Русские против прусских: смекалка против регламента

Русская вольница является неотъемлемой подсистемой авторитаризма. Она служит и его отрицанием, и его дальнейшей пролонгацией в виде бесконечного цикла: разгильдяйство – закручивание гаек – пережимание – «либерализация» – еще больший хаос – очередное «наведение порядка» и «вставание с колен». Вольница также включает в себя два основных элемента: бардак и смекалку.

Московская Русь, предшествовавшая петровскому «полицейскому государству», по причине хронической нехватки людских ресурсов (меньше 10 миллионов человек на огромные расстояния) управлялась по принципу «делегируемого произвола».

Принцип был довольно простой: царь сажал воеводу на дальнюю волость и говорил «делай, что хочешь, не скатываясь в беспредел – лишь бы подати собрал». Воевода сажал дворянина (бывшего дворового) на дальнюю деревню и говорил «делай, что хочешь – только собирай оброк и являйся в строй при коне и сабле, когда позовут». При таких расстояниях и осенней и весенней распутице, авторитаризм был хотя и жестким, но довольно короткоруким. Все сводилось к принципу петуха бегущего за курицей: «догоню – …, не догоню – согреюсь». Чаще, в общем-то, согревались. На загребущие, но короткие руки государства был ответ населения: «а вот вам хрен!» (русский эскапизм). Выполнение дела государева в условиях, когда не хватало того, сего, пятого и десятого оттачивало русскую смекалку.

Нахлобучивание при Петре I на худо-бедно работающую систему «произвол-бардак-смекалка» немецкого регламента дало двойственный результат. С одной стороны, все несколько подтянулось, и страна на равных вошла в концерт европейских держав. С другой стороны, немцами не стали, быть ими не хотели, и от бардака, а, равно как и от смекалки, отказаться были не готовы.

Императрица Елизавета (1741-1762), «дщерь Петрова», пришла к власти на волне отрицании неметчины, ассоциировавшейся с царствием ее предшественницы Анны Иоанновны. Царствование Елизаветы запомнилось современниками веселым бардаком – бесконечными балами и маскарадами. Взамен немецкого, при дворе все более активно стал звучать французский. Искусство владения дуэльной шпагой и бальными танцами стало цениться больше, чем знания по навигации и баллистике. Казалось, что столкнись вечно кутящая и веселящаяся страна с суровым испытанием, и будет сюжет из басни «Cтрекоза и муравей».

В 1757 году Россия с трясущимися поджилками вступила в Семилетнюю войну (1756-1763), поскольку ей предстояло воевать с лучшей армией того времени – армией прусского короля Фридриха Великого. В первой битве при Гросс-Егерсдорфе, смешав строй в условиях болотистой местности, русские на кураже неожиданно для самих себя победили пруссаков. А потом, усомнившись в своих воинских талантах (все-таки с «Великим» воюют), дали сигнал к отступлению.

Вторая битва при Цорндорфе стала прообразом Бородино – чудовищная рукопашная с колоссальными потерями с обеих сторон и кровавая ничья по сути. По окончанию битвы король Фридрих прокомментировал ее так: «Русского недостаточно убить – его нужно еще и повалить». А, вот, в третьей битве при Кунерсдорфе пруссаки были полностью разгромлены русскими – элегантно и с небольшими потерями. Смекалка победила безупречный прусский регламент.

Русские победы в Семилетней войне свел на нет Петр III (1761-1762) – из абстрактной любви ко всему немецкому в целом и своему кумиру Фридриху Великому в частности. Его безвременная насильственная кончина, равно как и аналогичная участь другого обожателя прусского регламента Павла I (1796-1801), положили некий предел попытки упорядочивания русской жизни по немецкому стандарту.

Пусть со второй половины XVIII века на русском престоле сидели исключительно немцы по 95% своей крови (Анна Иоанновна, хоть и всю жизнь протусовала с немцами, была последней русской в смысле генетики), начиная с Екатерины Великой (1762-1796), правили они, скорее, по русскому кривому обычаю, чем по немецкому правильному ранжиру – от шлагбаума до гауптвахты. В общем, что немцу хорошо, то русскому смерть.

Бардак – борьба с бардаком – еще больший бардак

Довольно много писалось на тему цикла реформы-контрреформы в России. Взять хотя бы российско-американского политолога и историка Александра Янова, посвятившего данной тематике большую часть своей профессиональной карьеры. Не менее интересно было бы взглянуть на цикл бардак – борьба с бардаком – еще больший бардак.

Император Николай I (1825-1855), стилистику правления которого некоторые сравнивают с оной нынешнего российского государя, унаследовал от своего брата и предшественника Александра I (1801-1825) политику, раздерганную между либерализмом и аракчеевщиной, и военный мятеж декабристов как «подарочек» к своему воцарению. Прозванный в народе Николаем Палкиным, он знал толк в палочной дисциплине. Именно при нем родилось выражение «довести до цугендера», что представляло собой искаженное немецкое выражение zuhundert – сто палочных ударов. При этом Николай признавал, что Россией «правит не он, а столоначальники» и весело смеялся на «Ревизором» Николая Гоголя, поскольку не питал иллюзий, как на самом деле осуществляется госуправление во вверенной ему империи.

Николай I вошел в историю как архиконсерватор, хотя такое клишированное суждение несколько поверхностно и отчасти несправедливо. Скорее, он был медленным реформатором. В его правление выдающимся правоведом М.М.Сперанским была проведена кодификация российского права, были освобождены от крепостной зависимости государственные крестьяне (а их было около половины от общего числа крепостных), заложены основы биржевой деятельности, инициирована волна индустриализации и железнодорожного строительства.

По сути, его «медленные реформы» стали предтечей больших реформ Александра II (1855-1881) – в той же степени, как быстрым реформам Петра I предшествовали неторопливые реформы его отца, царя Алексея Михайловича (1645-1676).

Николаю I просто не повезло. Не попади он благодаря дипломатическим просчетам в противостояние с международной коалицией во время Крымской войны (1853-1856), против которой у него, понятно, не было шансов, вошел бы в историю не как консерватор, а как либерал-постепеновец – вроде австрийского императора Франца-Иосифа.

Франц-Иосиф I (1848-1916) начал свое царствование с отправки на эшафот сотен участников венгерского национального восстания (слава «вешателя» почему-то закрепилась за Николаем I, хотя, всего пятеро казненных по итогам военного мятежа декабристов, по масштабам времени – верх гуманизма и вегетарианства). Он же отплатил России черной неблагодарностью – дипломатически поддержал противников России в Крымской войне. Хотя пятью годами ранее российская армия, ценою жизни своих солдат, «навела конституционной порядок» в Венгрии, спасши тем самым Франца-Иосифа от развала его империи и международного позора.

От смертных казней и угара консерватизма (впрочем, как и в случае восстания декабристов, вполне понятного) Франц-Иосиф во время своего длиннющего правления шаг за шагом двигался в сторону смягчения нравов, пока перед Первой мировой (1914-1918) Австро-Венгрия не стала восприниматься своими гражданами и иностранцами как самая попустительская в мире монархия (сейчас, некоторые аналитики называют Австро-Венгерскую Империю в поздние года правления Франца-Иосифа «прообразом Евросоюза – в свете последних событий, а равно и бесславного распада «лоскутной империи», такое сравнение может показаться как лестным, так и нелестным).

История не знает сослагательного наклонения, но если бы не Крымская война и не фатальная простуда на параде, Николай I где-то между 1865-1870 годами отменил бы крепостное право и для крепостных, находившихся в частном владении (после отмены рабства в США все равно деваться было бы уже некуда), расширил бы начатую индустриализацию, покрыл бы страну сетью железных дорог и закончил бы жизнь таким же умильным душкой-дедушкой, снисходительно смотрящим на шалости подданных, как и Франц-Иосиф.

Но что есть – то есть. При Николае I железной дорогой были соединены только столицы – Питер и Москва, в то время как Европа уже пару десятилетий жила в совершенно иной концепции пассажиро- и грузопотоков (аналогично, при нынешнем российском кайзере скоростные железные дороги соединяют только две российские столицы, в то время как вся Европа и вся передовая Азия давно уже покрыты их густой сетью).

При этом Николай Палкин – это последний русский царь с позитивным имиджем («строгий, спуску по делу не дает»), закрепившимся в народной памяти и народном фольклоре.

«Царь-освободитель» Александр II (1855-1881) больше запомнился народу выплатой несправедливых с его точки зрения платежей за землю помещикам после отмены крепостного права, разночинским брожением и разгулом терроризма.

У Александра III (1881-1894), проповедовавшего концепцию «подмораживания России» после обильных фекальных потоков, протаявших при правлении его предшественника, были шансы снискать народную любовь. Но помешала концепция финансирования индустриализации, основанная на экспорте зерна по принципу «недоедим – но вывезем» (впоследствии поднятая на новые высоты в сталинские времена). Понятно, что недоедали не во дворце. Отсюда и сантименты.

Последний из Романовых Николай I (1894-1917), как и последний из генсеков Михаил Горбачев, принял проблемную, но излечимую страну, и, как врач-неумеха, «залечил ее» смесью нелепого консерватизма в тех вещах, где он был вовсе ненужен, и безволия и попустительства в тех вещах, где нужно было проявить характер. Оба персонажа – практически зеркальное отражение друг друга. После правления обоих страна погрузилась в смуту.

«Руки мой перед едой»

СССР как государственное образование вышел из горнила Великой русской смуты, которую позднее назвали «революцией». Талмудическим марксизмом пробавлялась лишь горстка партийных жрецов, в то время как «практики» строительства социализма – такие как Семашко, Берия, Маленков, Микоян, Каганович – твердо стояли на земле. Вновь взялись за добротный прусский регламент.

Нарком здравоохранения Н.А.Семашко боролся с распространением инфекционных заболеваний путем настойчивого вдалбливания населению напоминания «руки мой перед едой». (Здесь есть доля утрирования, но в целом, инфекционные заболевания в СССР были побеждены под руководством Семашко путем внедрения системы «давания по рукам», предполагавшей жесткое санитарно-эпидемиологическое инструктирование абсолютно неразумного биологического материала – было в этом что-то от доброй ветеринарной практики).

Строительство советской промышленности зиждилось на принципе «чтоб не было ….., делай все по чертежу». На все прописывались детальнейшие инструкции, за нарушение которых сурово наказывали. «Железному наркому» Л. М. Кагановичу приписывается фраза: «У каждой аварии есть имя, фамилия и отчество».

Понятно, что проблема производственного брака, несмотря на все драконовские меры, оставалась довольно острой (в жесткой системе проследить абсолютно все физически невозможно – и если есть возможность накосячить, все равно накосячат). Тем не менее, на приемлемый уровень технологий и качества продукции, за счет «неопруссачества» к началу войны все равно смогли вырулить.

Помимо репрессивно-жесткого соблюдения регламента, особенностью прусской системы являлась меритократия. Пруссаки всегда эффективно отбирали и активно продвигали действительно талантливых людей, служивших потом опорой режима. Когда говорят о СССР периода 1930-50-х годов, обычно акцентируют репрессии (что было, то было – отрицать это бессмысленно), но зачастую забывают о меритократии.

Большинству генеральных конструкторов, руководивших многотысячными коллективами, в те годы было по 30-35 лет. И это, действительно, были очень талантливые люди, которым дали полностью раскрыться в столь юные годы.

Да, их могли поставить к стенке, посадить или направить в «шарашку», но это было частью игры, где горячили и наполняли адреналином кровь не только выигрыши, но и проигрыши.

У Хорхе Борхеса есть рассказ «Лотерея в Вавилоне». Суть этой лотереи состояла в том, что на энное количество счастливых жребиев приходилось энное количество несчастливых – грубо говоря, мог выпасть поцелуй принцессы, а могло и отсечение руки, либо, вообще, смертный приговор. Именно вариантность судьбы в рамках этой особой лотереи и заводило ее участников.

Сталинский период был такой «вавилонской лотереей» – пан или пропал. Неким аналогом такого мироощущения стали «лихие девяностые». Высоки были ставки, манили «зияющие высоты», но и ценой проигрыша обычно была сама смерть. А чью пулю ты получил в голову, – киллера, или энкавэдэшника – вопрос сугубо технический.

Не хочется влезать в унылый дискурс – был ли Сталин «эффективным менеджером», или не был. Есть факты: к началу войны СССР подошел мощнейшей промышленной державой. И эта мощнейшая промышленная держава схлестнулась с мощнейшей военной державой: снова русские против прусских – ученики против учителей.

Если брать аспект военного искусства, то в 1941 году, когда Германия напала на СССР, была в чистом виде история «Аргентина – Ямайка: 5:0». За первые два месяца войны Вермахт полностью разгромил ту Красную Армию, которая была сформирована в предвоенные годы, и с которой СССР начал войну. Зато СССР за эти два месяца сумел блестяще эвакуировать промышленность на восток. Не выиграв войну к сентябрю 1941 года, Гитлер, по сути, уже тогда ее проиграл, поскольку заработал советский промышленный конвейер, превзошедший по своим мощностям объединенный потенциал Германии, Франции и Чехословакии – трех крупнейших промышленных держав континентальной Европы.

Для сравнения, СССР за годы войны произвел 80 тыс. одних «тридцатьчетверок», а Германия – 20 тыс. танков всех типов. Другое дело, что немецкие танковые экипажи были подготовлены в разы лучше советских, а немецкие механики творили настоящие чудеса в деле восстановления подбитых машин. Но, на каком-то этапе, количество переходит в качество. Классика жанра – Курская битва. Красная Армия потеряла в ней 6 тыс. танков и самоходных орудий (имеются в виду как полностью разрушенные, так и просто выведенные из строя машины), Вермахт – 1,5 тыс. Но, кто, в конечном счете, имел больше танковых резервов, перешел от обороны к наступлению, и, в конечном счете, победил? Правильно, Советский Союз.

В Висло-Одерской операции и штурме Берлина у Советского Союза было 10 тыс. танков на несколько сот километров фронта (для сравнения, у Германии в 1941 году было всего 5 тыс. танков – из них половина легких – на тысячи километров от Балтийского до Черного моря). Как бы отчаянно ни сражались немцы в 1945-м, – а за родину, они действительно дрались хорошо – ничто не могло остановить советский железный каток.

Ну, и в смысле военного искусства тоже подтянулись. Для немцев 1944 год стал зеркальным отражением советских поражений сорок первого – танковые клинья, котлы, сотни тысяч солдат, сдающихся в плен. «Заваливание трупами» как тактика, было для Красной Армии сюжетами 1941, 1942 и, отчасти, 1943 года. Потом, уже как-то научились. А в сочетании с огромным перевесом по «железу» к концу войны, не оставили немцам никаких шансов.

Если считать, как говорят в бизнесе appletoapple, общее число советских военных потерь к потерям немцев и их союзников на восточном фронте составило 1,5:1. Не такая уж зашкаливающая пропорция для тех, кто любит говорить, что победили «исключительно за счет заваливания трупами».

А в appletoapple включаются собственно погибшие непосредственно на поле боя, умершие от ран в госпиталях (у немцев была своеобразная статистика: если солдат умирал от ран в первые три дня после получения ранения, он зачислялся в военные потери, а если по прошествии трех дней – в гражданские), погибшие в лагерях для военнопленных (в немецких лагерях смертность была 60%, в советских – 15%), потери среди основных союзников немцев на восточном фронте (итальянцев, румын, венгров, финнов, словаков), потери среди белоэмигрантов, перешедших на сторону Гитлера (казачьи корпуса), потери среди «добровольцев» всех мастей (испанцев, голландцев, французов, поляков, и т.д.), потери среди власовцев, бандеровцев, а также прочих разномастных этнических частей, сформированных гитлеровцами практически из всех народов СССР.

Великая Отечественная стала первой кульминацией Советского Союза и триумфом «прусской» (по рукам бьем, пинка даем) модели. Кто-то скажет, что модель кривая, да и цена такой «кульминации» как-то высоковата. Но, с другой стороны, что стало с Францией, чей людской, научно-промышленный и военный потенциал был абсолютно сопоставим с немецким? С Чехословакией, располагавшей накануне аннексии армией, по техническому оснащению практически не уступавшей вермахту? С Польшей, гордившейся своей большой армией и славным боевым духом?

Основным достижением советской модели было то, что она «слепила из того, что было». А материал для лепки был, мягко скажем, так себе. Но путем промышленной переработки и жесткой сертификации имевшейся в изобилии органической, не гламурно пахнущей субстанции, получили если и не конфетку, то, по крайней мере, нечто удобоваримое.

Когда к Сталину обратились с просьбой отозвать (по сути, расстрелять) генерала, показавшего себя не с лучшей стороны при организации обороны Крыма, тот ответил: «Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем-либо вроде Гинденбурга. Но Вы не можете не знать, что у нас в резерве нет Гинденбургов».

Так вот с «козловыми», за неимением других, и воевали. При придании им должной огранки, многочисленные «козловы» обеспечили переход количества в качество. Получилось, как и со знаменитыми «тридцатьчетверками»: десятки тысяч их сгорели вместе с экипажами, но с конвейера сошли новые десятки тысяч, и они дошли до Берлина.

Как и с любой жесткой системой, после войны получился эффект «пережимания». По инерции продолжали закручивать гайки, хотя большой необходимости в этом уже не было.

Фото: pixabay