Средний класс: маленький и пугливый

Российский средний класс настолько мал, что социологи сомневаются, существует ли он вообще. И дело не столько в количестве людей, которых по формальным признакам можно было бы отнести к среднему классу, – таковых насчитывается 4-6% в населении страны, – сколько в незначительности той роли, которую эти люди играют в российском социуме. Как рассказал руководитель отдела социально-политических исследований Аналитического центра Юрия Левады Борис Дубин, в 2008 году центр по заказу фонда EU Russia провел исследование социального поведения россиян, которых можно было бы считать представителями российского среднего класса. Это исследование вместе с другими количественными и качественными опросами, проведенными аналитическим центром, показывает, насколько беспомощна в России эта социальная прослойка.

Е-xecutive: В России есть средний класс?

Борис Дубин: Думаю, нет. Средний класс – это понятие, которое используется для описания жизни и деятельности стабильных, развитых обществ. Современное российское общество таковым не является. Средний класс в тех странах, где он есть, – это большинство активного населения, большинство работающих, покупающих и голосующих. В России это не так: люди, которых мы опрашивали в ходе своих исследований и которые по доходам, успешности, оценке того, что они сумели создать собственными руками за короткий срок, могли бы быть близки к среднему классу, по моим экспертным оценкам, составляют 4-6% населения. Это, конечно, не средний класс. Ни в каком отношении наши респонденты не составляют большинства, не занимают активную позицию, но что еще важнее – они не чувствуют себя сплоченной группой, объединенной общими интересами и ценностями и умеющей их защищать.

Е-xecutive: Эта группа однородна по своему составу?

Б.Д.: Параметры выборки определяли заказчики исследований. В опросах принимали участие люди до 39 лет, живущие в 14 российских городах, с гораздо более высоким, чем в среднем по России, уровнем образования – высшее либо два высших образования, многие окончили аспирантуру и защитили диссертации. У представителей этой группы высокий имущественный статус – у них есть автомобили, у некоторых по два на семью, причем качественные, недавно купленные автомобили. Эти люди часто бывают за рубежом. По разным признакам эта группа достаточно однородна, именно поэтому она могла бы показать какие-то симптомы солидарности: мы такие, мы хотим быть такими, мы отстаиваем себя, таких, мы – влиятельная сильная группа, на которую смотрят люди из других групп, люди из власти, медиа… Но в реальности никакой солидарности нет.

Е-xecutive: Такая картина характерна для стран с переходной экономикой?

Б.Д.: Слово «переход» - очень сложное и не очень понятное. Может оказаться, что за последние 20 лет в России не было никакого перехода из точки А в точку Б. Не было никакого пути, а было и есть особое состояние, которое для одних социальных групп дает некоторое преимущество, для других представляется полной катастрофой. А третьи постепенно привыкают к этому состоянию. Эти третьи, собственно, и составляют большинство россиян. В этом контексте мне представляется главным отсутствие солидарности, отсутствие общих ценностей, символов, интересов и представлений о том, как их можно отстаивать, защищать, на чем можно строить свой авторитет. Отсутствие даже самой цели создать ситуацию, в которой успешные люди были бы авторитетны для других, обозначили бы значимую позицию так, чтобы на нее стало в той или иной степени ориентироваться большинство.

Е-xecutive: В чем природа такой социальной апатии?

Б.Д.: Мы задали респондентам много вопросов, чтобы понять, каковы политические горизонты группы, ее представления о будущем, об оценке своей влиятельности… Выяснилось, что представители этой группы, или, лучше сказать, множества, по своим оценкам не сильно отличаются от массы российского населения. Они довольно быстро оторвались от массы в экономическом отношении, но по кругозору, по общей системе координат, в которой даются оценки, по ежедневному ощущению того, кто ты, где ты, насколько ты успешен, что у тебя будет завтра, они от большинства россиян отличаются не сильно.

Е-xecutive: Несмотря на высокий образовательный уровень?

Б.Д.: Да. Сегодня высшее образование – это некоторый «уровень ноль», над которым дальше надо что-то наращивать (в этом смысле молодежь распадается на большинство, которому достаточно просто любого диплома о высшем образовании, и меньшинство, которое хочет качественного образования – в зарубежных университетах, либо в России, но с зарубежными стажировками). Простое наличие вузовского диплома не сильно влияет на оценки респондентов: нивелирующие силы оказываются сильнее, чем фактор высшего образования.

Е-xecutive: Насколько уверенно эти люди чувствуют себя здесь и сейчас?

Б.Д.: Часть исследований проводилась до кризиса, и 50% опрошенных считало, что ситуация стабильна, но из этого числа 75% не было уверено в том, что стабильность сохранится завтра. Особых причин для беспокойства еще не было, но, думаю, эта тревога респондентов не была связана с какими-то сиюминутными факторами. Вероятно, она имеет более фундаментальную природу. Это – своего рода «кессонная болезнь», эффект быстрого взлета. Люди этой группы не видят ни правовых, ни политических гарантий своего имущества, своих позиций и не уверены в собственных силах. Когда мы спрашивали, влияют ли они на ситуацию в стране, в городе, на политическую обстановку, в лучшем случае 10-12% отвечали положительно, а более 60%, так же, как и россияне в целом, говорили, что не влияют. Эти люди выросли в социуме, где никто не определяет собственную жизнь. Они адаптируются к тем обстоятельствам, которые им навязывают. К обстоятельствам, в которых они рождаются, в которых растут и из которых пока что не очень могут выйти. Их оценки – это не оценки людей, которые отвечают за собственную жизнь, руководят ею. Да, они сумели наладить свою жизнь в экономическом, финансовом отношении, но у них нет ощущения, что они стоят на твердой почве. Более того, у них есть ощущение, что если они начнут падать, то упадут не на одну ступеньку, не на один этаж, а прямо на дно. У них нет ощущения того, что общество устроено сложно, что существуют страховочные инструменты, приспособления, которые не дадут провалиться на самый нижний уровень. Такое может происходить только в условиях дикого капитализма: первые, кто вырвался, рискуют свалиться, и свалиться на дно. Ситуация Клондайка, а не ситуация, когда уже построена Wall Street.

Е-xecutive: К вопросу о Wall Street. Как эти люди относятся к Западу?

Б.Д.: Приблизительно так же, как и россияне в основной своей массе. Хотя у группы, о которой идет речь, в ее отношении к Западу есть некоторые акценты. Например, около 30% респондентов этой группы не возражало бы, если бы их дети уехали насовсем. Приблизительно 60% не возражало бы, чтобы их дети учились или работали на Западе. От 6% до 10% сами думают о том, чтобы уехать навсегда (напомню, что эта группа в целом составляет не более 6% населения). В принципе, повального бегства они не предвидят и, судя по всему, не будут ориентировать на эмиграцию своих детей. Таким образом, вроде бы, отношение к Западу нормальное. Однако они разделяют фундаментальные стереотипы пропаганды, уходящие корнями в советские времена: «Запад недоброжелателен к России», «он не хочет, чтобы Россия была сильной», «он всячески подрывает Россию». Отношения между Западом и Россией никогда не будут доброжелательными и партнерскими – это мнение и российского большинства, и представителей этой группы тоже. Казалось бы, зачем тогда посылать туда детей жить и работать? Зачем самим планировать ехать туда, если там такая недружелюбная обстановка? Это столкновение несоединимых вещей, которое, вообще говоря, очень характерно для российского сознания. Даже крупным российским предпринимателям, политикам, постоянно бывающим на Западе и имеющим там деловые интересы, свойственна настороженность в отношении Запада. Вплоть до ходячих стереотипов о том, что мы «встаем с колен», а Запад нам не дает это сделать и очень неодобрительно относится к этому нашему телодвижению.

Е-xecutive: Респонденты говорили о своем отношении к российской коррупции?

Б.Д.: Многие участники исследований видят противодействующую им силу именно в чиновниках. Они понимают, что чиновники хотят выгоды и в этом смысле потенциально коррумпированы, но представители социальной группы, о которой идет речь, ориентированы не на изменение ситуации, а на адаптацию к ней. Они предпочтут дать взятку чиновнику, а не доводить дело до расследования или до суда. Установки на деятельное преобразование в отношении коррупции, как и в любом другом отношении – в политическом, социальном, – у них нет. По крайней мере, они нам о ней не сообщили, и я не думаю, что они ее скрыли. И здесь мы сталкиваемся с очень серьезным вопросом. Для поздних советских времен была актуальна проблема активной жизненной позиции. Это была идеологическая кампания, показывающая уязвимость советского общества. Можно с помощью репрессий, проведя народ через несколько войн и несколько революций, в конце концов добиться, что будет какой-то порядок. Но как добиться того, чтобы было развитие? Эта проблема неразрешима для обществ советского типа. Отсюда постоянная суета – как повысить производительность труда, как добиться формирования активной жизненной позиции? Ничего не получается.

Видимо, это не случайная вещь. Судя по всему, общества такого типа атрофируют те механизмы самоопределения в человеке, те механизмы коллективного действия, которые есть в обществах, ориентированных на достижение, совершенствование, активность, требовательность, превышение требований над тем, что есть в реальности. Атрофируют все, что противоположно приспособлению, адаптации, стремлению слиться с окружающей местностью, не высовываться, прикинуться несъедобным и так далее. Большинство населения в обществах советского типа привыкает жить таким образом, чтобы не высовываться, не лезть на глаза начальству: «Тебе что – больше всех надо?», «Ты что, рыжий?»… В обществах, которые хотят развиваться, какая-то часть людей, и немалая, говорит: «Да, рыжий! Я хочу, чтобы у меня это было по-другому, я сделаю это по-другому. А вы завтра будете тоже это делать, глядя на то, как это получилось у меня!»

Е-xecutive: Если они не хотели быть «рыжими», что стало ресурсом их выдвижения наверх?

Б.Д.: У них были разные траектории, в выборку попали люди из частных компаний, государственных органов, государственных предприятий. Определенную роль сыграли молодость и образование. Россия во многом продолжает идти по пути других развивающихся обществ, где действует принцип «образование к образованию»: если у двух родителей образование высшее, скорее всего, у ребенка тоже будет высшее. Это очень важный ресурс, но, как я сказал ранее, он уже свое дело сделал, и наши респонденты смогли чего-то добиться уже на излете этого ресурса. В любом случае, у этих людей был некоторый наследственный «образовательный капитал» от родителей. Другой ресурс – это поддержка своих, таких же, как ты. Людей, с которыми ты вместе рос, учился, гулял, выпивал… Все это вместе дало им возможности для выдвижения. Впрочем, не будем преувеличивать их достижения. Доход тех, кого мы опрашивали в Москве, составлял до 1500 евро в месяц на человека (для других городов были иные границы, пониже). У респондентов есть по одной-две машины, есть загородный дом, они ездят за рубеж, но это не владельцы заводов и фабрик. Это либо руководители мелких фирм, либо менеджеры средних и крупных компаний, либо работники государственных служб. Но не акулы бизнеса.

Е-xecutive: Как не-акулы относятся к своему советскому прошлому, к имперскому этапу в развитии страны?

Б.Д.: Имперское и советское в данном случае – почти синонимы, это довольно важный фактор в конструкции коллективного «мы». Это то, что социологи называют коллективной идентичностью. Причем, это очень болезненная составляющая. В России принадлежность к державе, к сильной большой стране, которая была единой, которую уважали, которая победила в войне, осознается именно через ощущение лишенности. Отсюда такая настороженность по отношению к Западу, в том числе к Америке: Запад не признает Россию великой державой, а без ощущения себя частями великой державы нет того сильного «мы», без которого большая часть российского населения жить не может. Здесь опять происходит типичная для российского сознания сшибка, совмещение несовместимого: с одной стороны, люди хотят иметь достаток и жить в относительном состоянии свободы, с другой стороны, считают, что хорошо было в Советском Союзе времен Леонида Брежнева, потому что доходы были неплохие, цены были низкие, нас уважали, нас боялись и мы с уверенностью смотрели в будущее. Контур определения себя как «мы» у россиян подвижен: если мы спрашиваем отдельного человека о нем отдельном, он может говорить совсем другие вещи. Но когда мы спрашиваем его о том, что его объединяет с другими людьми в некотором большом «мы», он непременно выйдет на проблематику Советского Союза и великой державы. Умом он понимает, что жить в небольшой богатой, развивающейся стране, где его семья, его дом, его собственность защищены правом, было бы хорошо. Но вся конструкция собственной и коллективной идентичности создана по-другому – в расчете на большие величины. И эта «мания величия» – почти обязательная составляющая самоопределения в России. Хочется принадлежать к чему-то великому…

Е-xecutive: Вернемся к теме страхов успешных россиян. Когда они говорят, что могут упасть со своего этажа пирамиды на самое дно, они понимают, какие силы могут сбросить их вниз? Или просто испытывают смутное ощущение неустойчивости?

Б.Д.: Могу предположить, что за этим есть некоторый опыт, если не их собственный, то опыт их знакомых, товарищей. Достаточно ощутимый опыт, который показывает, куда именно и по каким причинам можно скатиться. В сознании респондентов есть некая рамка существования. Эта рамка не просто делает человека тревожным, беспокойным - это плохо, но не это самое страшное. Гораздо хуже, что эта рамка гасит желание быть лучше и идти выше. Она в этом смысле пригибает человека, приравнивает его к окружающей среде. Она заставляет человека сокращать запросы и к себе, и к другим.

Е-xecutive: Уточните, пожалуйста, тревога происходит от того, что рамка неустойчива или от того, что человек боится выпасть из рамки?

Б.Д.: Боится выпасть. Под рамкой я имел в виду некое представление: рамка задает всю оценку реальности, определяет страту, поведенческие стереотипы. Человек примеривает эту судьбу на себя и на других.

Е-xecutive: Выпасть из рамки… Они имели в виду судьбу разжалованных олигархов?

Б.Д.: Ну, например. Впрочем, не только олигархов, но и сотоварищей по бизнесу, у которых что-то не получилось, которых где-то зажали, которых выкинули, удушили наездами и так далее. У респондентов нет ощущения подъема, чувства завоеванности и уже неотменимости пройденного этапа, а есть ощущение, что идет сильная борьба, одни вырываются, другие вылетают из игры. При этом никто не защищен от того, чтобы вылететь окончательно. А судьбы разжалованных олигархов в этом смысле - как «музыкальный ключ», который определяет высоту мелодии. Этот ключ был поставлен в 2004 году, по мере развития дела Михаила Ходорковского всем стало ясно, кто здесь главный. Этот «воспитательный пример» сразу изменил систему оценок.

Е-xecutive: «Но есть и божий суд…» Вы затрагивали религиозный аспект сознания ваших респондентов?

Б.Д.: В рамках исследования, о котором я говорю, нет. Но по другим исследованиям могу судить, что в России две группы верующих. Во-первых, молодые и, во-вторых, самые пожилые. Пожилые, говорят, что в их семье даже в советские времена был религиозный опыт, который они получали, например, посещая церковь с бабушкой. В это порой трудно поверить, но это практически невозможно проверить. А для поколения 18-24 лет религия и все, что с ней связано, – это сфера поиска собственного определения, пути, каких-то других ориентиров, кроме повседневных. При этом религия для молодых – не обязательно православие. Что же касается той группы успешных россиян, о которых мы ведем речь, их религиозные чувства тесно связаны с ощущением риска и нестабильностью собственного существования. Мы не можем добраться до глубины их сознания и исследовать, насколько глубоко они верят, но так или иначе эти люди принимают в расчет высшую сферу. Они допускают, что есть нечто запредельное и к нему надо правильно относиться. И, поскольку они многим рискуют, а ситуация их - неопределенная, они считают, что хорошо было бы заручиться и поддержкой неземных сил тоже.

Е-xecutive: Когда эти люди задумаются над тем, что в России надо строить институты социального воспроизводства среднего класса?

М.Б.: По мере взросления детей и собственного старения. Вчера это их не заботило, сегодня это тревожит, а завтра проблема начнет допекать. Потому что, если есть какое-то достижение, хотя бы достижение уровня тех людей, которых мы опрашивали, значит, возникает и проблема воспроизводства, наследования, удержания и повышения этого уровня. Тут ситуация довольно тяжелая. Крушение Советского Союза мы с коллегами связываем не с тем, что были исчерпаны материальные ресурсы, что цены на нефть поползли вниз, а с неэффективностью советских институтов социального воспроизводства. Оказалось, что советский человек не воспроизводится за пределами одного, полутора поколений людей. Дальше начинается сбой системы. Впрочем, это тема для отдельного разговора, я лишь подчеркну, что Россия унаследовала от СССР эту проблему на новом витке истории: системы социальной репродукции среднего класса в стране нет. За период новейшей истории система не была создана, упущено порядка 10-15 лет, при современных темпах развития это очень большой срок.

Е-xecutive: Что принес кризис несостоявшемуся российскому среднему классу? Чему научил?

М.Б.: У нас нет свежих данных по этой группе, но есть новые данные по исследованию поведения россиян в период кризиса, эти исследования частично захватывают активную и образованную часть части населения России. Думаю, в условиях, когда продвинутые люди не ощущают себя сплоченной группой, у которой есть общие интересы и средства, чтобы защитить свои интересы и поддержать свои ценности, способность извлечь урок из происходящего довольно низка. Потенциал солидарности небольшой, и я не вижу, чтобы в ходе кризиса он увеличился. Боюсь, что возобладают подходы «спасайся любыми средствами» и «умри ты сегодня, а я завтра». Не коллективное действие, а, скорее, индивидуальное приспособление и выскальзывание из угрожающей ситуации. Но рано или поздно главным уроком из кризиса должен стать вопрос о механизмах социальной защиты и социальной репродукции. О конструкциях, которые не позволяли бы даже в условиях кризисной ситуации падать слишком низко или падать всем. Если такие механизмы не будут построены, не будет возможно поддержание и наращивание уровня достижений. А значит, не будет обеспеченного завтрашнего дня ни для успешных людей, ни для их детей. В свою очередь, построение этих механизмов потребует качественного улучшения правовой среды. У людей того круга, о котором мы говорим (а также у людей, которые находятся в социальной иерархии одним-двумя этажами выше), есть финансовые и социальные возможности, связи, рычаги давления, которые могли бы позволить им изменить ситуацию к лучшему. Но захотят ли они воспользоваться этими рычагами?

Упоминаемая в этой публикации АНО «Левада-Центр» принудительно внесена Минюстом в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента.